Таких стариков, как Мария Афиногеевна Демина, в России многие тысячи. О них не только никогда не писали — не замечали, что они есть, в их молодости, не вспоминают о них и в их старости. Это те самые «винтики», за которые, надо отдать должное, все-таки однажды, 25 июня 1945 года, на приеме в честь Парада Победы, замолвил слово сам Генералиссимус: «Я поднимаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «винтики», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм». Они и держали «активность», сколько моглось и терпелось. Пока их не сдали в «металлолом». Комаровка Новоспасского района — село лесное, тихое, рай для дачников, которые со скоростью «сапсанов» скупают здесь пустующие дома. Даже огромные собаки здесь не лают на чужих — подбегут, внимательно взглянут в глаза и завиляют хвостами. Тишина…Осенние красно-зелено-рыжие леса в серебряной паутине…Прямо некрасовское «Мертвое озеро»… В доме Марии Афиногеевны две комнаты. В одной, где русская печь, она живет, в другую, где стоят две железные кровати и большое, под потолок, тусклое зеркало, даже не заглядывает и не топит, не тратя попусту дрова. Главное жизненное пространство — тюфяк на деревянном сундуке, стоящем встык с окном. Возле тощей замызганной подушки — большая резиновая мухобойка. Еще из обстановки — самодельные, крашенные половой краской лавка и табуретка, железный сундучок и железная кровать начала прошлого века. Никакой живности ни на дворе, ни в доме; ни радио, ни телевизора, ни газеты, ни книжки. Да и зачем это баловство — в свои 86 Мария Афиногеевна одним глазом не только видит с трудом, но и читает так же после полузабытых трех классов школы: — В сентябре мне 87-й год пошел — день и ночь прошу смерти: дрова сама ношу, топлю сама, стираю, варю, а ведь не вижу ничего, все на ощупь. Трем сынам не нужна — у них своя жизнь, дочь убили, внук тоже не помогает, правнуки не заходят. Когда только денег надо… — Ну и бог с ними. Смерть приглашать все равно негоже. — Да у меня вся жизнь негодная! Вот чего у меня сейчас есть, это у родителев и было. Ихова жизня в мою перетекла, вот и все. В 35-м — мне десятый годок шел — мать померла: стригла овец в колхозе, одна и шаркнула ее в грудь, чахнуть мать начала и померла от легких в 30 лет. А со мной еще сестренка осталась, с 30-го года. Отец на другой женился, двух они рОдили. А потом отца на войну забрали, он с ней и не вернулся, никакех известиев об нем не получили… — Отец с матерью где работали? — Да, как и я, в колхозе, «Путь к коммунизму» звался. Все неграмотны были, я кой-как три класса осилила, а сестренка и года не училась: нам одеться не во что было. У других-то матеря были: что-нибудь, да пошьют, а что мы, две глупых — одной пять, другой — десять? У мачехи свои стались, до нас ли ей? Отец тоже со своими ейными тятькался — вроде мы уж взрослые. Мне 11 было, когда мачеха сказала: «Иди, дочка, работать, уж не прогневайся!». И пошла я в «Путь к коммунизму» теплушку конюхам топить. Идешь зимой в лыковых ступнях через сугробы, сопли рукой утирашь, а что делать — есть-то хочется! Мачеха с своими детями на печи спала, а мы с сестрой — на лавках пустых. А когда отца на войну взяли, мачеха нас с сестрой совсем из дому выгнала. Я ее осудить не могу: надо было выбирать между своими детями и чужими — им тоже есть нечего было, жизнь так распорядилась. Как не простить? Дедушка наш был слепой, бабушка — неродная: никакой защиты. И стали мы с сестренкой по домам ходить: кому чем помочь по хозяйству, чтобы чуть пожить где было. Восемь изб сменили! — Как же вы с сестрой войну-то осилили? — Таратайку брошену подобрали — на ей дрова из лесу возили, чтобы не замерзнуть в холоде: нам домишку из кого-то умерших дали. Про постель и не поминали: что на тебе, в том и спишь. Окошки на зиму золой засыпали. — Это как? — Дак вторых-то рам не было — забьешь снутри досками, а между стеколышком да ними золу сыплешь: так теплее, не дует так-то уж. Лектричества тогда еще не было, керосину купить негде и не на что: навихляшься за двенадцать часов-то в «Путь к коммунизму», лягешь на лавку в одеже, считай, день прошел, завтра в три утра опять в «Коммунизм». — Колхоз помогал сиротам хоть едой? — Да ты что — неуж в войну кто разбирался: сирота ты или домашняя? Как все жили: картошку недобранну осенью воровали, в жатву — колоски. Знали, что посодют, но брюхо-то просит! Мы с сестрой однажды целый мешок колосков наворовали, на мельницу пошли — смолоть. Не за так просто: кружку муки — мельнику. И опосля этого меня всю разнесло — вся пшеница потравлена была, видать, немца опасались, а его и не случилось: воровали да жрали пшеницу мы сами, из «Коммунизма». Меня в больницу в Новоспасск засунули, хоть я и упрашивала: дайте в дому помереть, не хочу я жить-мучиться! А в Комаровке, пока я в больнице была, 25 человек померло! Потом уж, видно, хватились, что рабочий люд мрет от потравы, стали наши ворованы колоски менять на чисто просо. Зачем к людЯм так-то было?! С нас, сирот, все налоги брали! Курица есть — отдай сто яиц! Озорство одно! Чай, мы и сажали, и пололи, и жали, и за скотиной ходили — неуж малой еды недостойны? — А что дальше-то вы с колосками делали? — Многие, и мы тоже, перестали на мельницу ходить: больно дорого — цельну кружку муки терять. Наворуешь ведро колосков, высушишь, обтерхашь до зерна, у соседев за маленьку плату возьмешь деревянный чурак, набитый железками, да сверху такой же надевацца — зерно между ними и мелешь. Баба рази такое смастерит — это у кого дедушки оставались, а уж за такую ступу вынь и выложь немножко мучки! А потом и картошку гнилую собирать нельзя стало — ее тоже потравили. Все несоленое ели, соли тоже не было. А про сладкое и не поминали. А про работу не забывали. Хотя и в Комаровке были люди, в три горла едящие, даже мясо! — Нелегок был «Путь к коммунизму»? — Еще страшнее на окопах было — далеко, за Сунгуром. И прятались мы от них, и сбегали — нет, ройте! А как зимой без одежи теплой, без варежков, в пальтишке одном, в лаптях лопатой махать?! Там люду-то было — ба-тюш-ки! Есть не давали — кто сам чего принесет. А чего я принесу?! Но, видно, господь мне такой крест дал, и я его посейчас несу… Мучились, мучились всю зиму, хвать, а немец-то и не пришел! Все аж замолились от радости. — А вы в церковь ходили? — Нет — одеться не во что было: перед людями в непригляде негоже. Ходила в Паску ночью, когда никто не видит чужих обносков. Да и особого времени-то не было: когда доишь руками 15 голов, не до церкви. А церковь красавица была — когда ее рушили после смерти Сталина, тракторами не могли бревна-то растащить! — Хоть когда-то счастье было?! — Никогда. Мужик мой, Лексей Яковлич, лег и не встал в 94-м году — он с 29-го был. Мы в 53-м поженились. — По деревенским меркам уж «старуха», 28 лет. А что ж не раньше? — Никто не брал — сирота, без приданого. А с Лексеем мы познакомились случаем, в келье. («Келья» у мордвы — вроде русских совместных посиделок парней и девушек. — Л.Д.), когда у нас с сестрой в домишке молодежь собралась поговорить-попеть. Кельи всегда в одиноких домах устраивались: не будешь ведь при родителях до утра шуметь! Лексей и посватался. У меня был теленок, и ему мать в приданое теленка дала: мы их вырастили, продали да домишку купили. А энтот-то дом, где сидим, — его родителей, поначалу мы все тут обитались. Лексей в «Путь к коммунизму» конюшил; как и я, неграмотный, но уж к этому времени любезнее стало работать: на «палочку» стали пять копеек давать! А налоги!!! И военный, если меньше трех детей, и холостой, и яйца, и масло, и шерсть… В 55-м дочь родилась, да убил ее деревенский придурок через год после смерти Лексея, в 95-м; потом сын в 59-м родился, в 61-м — второй, третий — в 69-м…Дети, бывало, плачут — помочь просят то по арифметике, то по письму, а кто? Ни я, ни Леша грамоте не знаем, с утра до ночи в «Коммунизме»… Никогда ни книжек, ни игрушек детям не покупали. У нас не было, и их зачем баловать? — Ну, может, для того, чтобы другими выросли… — А, чай, если игрушками да книжками сыты, родителев спешнее любят? Не-е-ет, уж что боженька вложил… У меня вот в железном-то сундучке все на похороны приготовлено — дети не захотят определить в могилу, государство подмогнет, ай нет? — Подмогнет, не оставит, как и в войну не оставило… — Кака ты ехидна! Чай, война-то не всегда была! Я вот после войны-то и в Ульяновском была на похоронах сводной сестры, и в СызрАни — молоко там свое продавала в убыток от детей: им кружки не налью, потому как тогда одеть не во что будет. — Когда труднее было жить? — Да завсегда худо. Лексей-то ведь тоже — то пил, то гулял, дети пошли… У меня сроду ни кольца, ни сережки не было, только когда в церкви с Лексеем венчались, он мне полботинки совсем новы купил да штапельно платье. А плюшева жакетка, им купленная, до сих пор в головах лежит… А все не успокоюсь: много лет ложусь и встаю с одной мыслью — зачем жила?!
